На Букмейтe вышла книга «История смерти. Как мы боремся и принимаем» (издательство Individuum) социального антрополога Сергея Мохова. По нашей просьбе психиатр и специалист по суицидам Ксения Чистопольская прокомментировала его новую работу и рассказала, как книги Камю и Маркеса помогают разобраться в чувствах при потере близких людей, что такое теория управления страхом смерти и почему каждый имеет право горевать по-своему.
В книге Сергея Мохова поднимается множество важных тем, связанных со смертью: горе и скорбь, умирание, эвтаназия, цифровое бессмертие, некрополитика, смерть в поп-культуре и даже серийные убийства. Хотя «История смерти…» — продукт научных размышлений и изучения литературных источников, она будет интересна не только специалистам, но и любому, кто задумывается о смерти. В ней исследуются, например, такие вопросы:
— Почему мы горюем и есть ли верный способ это делать?
— К чему привели ранние мечты ученых о бессмертии и куда они движутся дальше?
Что такое смерть в физическом смысле?
— Как принимается решение об эвтаназии и какие идеи повлияли на становление этой практики?
— Как идеи о смерти влияют на общественную жизнь?
— Сможем ли мы когда-нибудь жить вечно и как это будет выглядеть?
Ритуалы горевания и посттравматический синдром
После прочтения первой главы, посвященной горю, я подумала о Роберте Лифтоне, работавшем в Японии с выжившими после атомной бомбардировки в Хиросиме. Этот психиатр описывал тяжелые реакции на потерю близких и страх смерти, которые он считал нарушением естественного вытеснения мыслей о смерти. Одним из важных симптомов он называл психическое онемение, когда человек буквально застывает от горя, теряет способность чувствовать и выражать эмоции. Именно его, а еще роман «Посторонний» Альбера Камю вспомнила я, когда Сергей описывал свою реакцию на смерть отца. Смерть действительно трудно понять, когда сталкиваешься с ней близко и внезапно, и культурные коды дают лишь некоторую подсказку, как нам действовать и что чувствовать. Ритуалы горевания имеют свои сходства и различия в разных культурах, и человек, пойманный в их рамки, может ощущать их чуждость для себя, ведь они не могут быть универсальными. Они лишь задают направление, их задача — постепенно вернуть человека к социальной жизни. К Сергею это онемение пришло в легкой форме, как растерянность и непонимание («Что теперь? Что я должен сказать? Как ответить? Что смерть отца значит для меня?»), и он сделал выбор в пользу решения, которое показалось ему культурно приемлемым, и таким образом сбросил это оцепенение. Но в культуре закреплено и другое реагирование: мы можем сказать о ком-то «окаменел от горя».
Пример жизненного онемения можно увидеть и в романе «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса. На мой взгляд, автор описывает как раз погруженность в переживание горя и потери: жизнь каждого члена семьи становится воспоминанием об ушедшем супруге, погибших друзьях, потерянных возможностях, и герои парадоксально продолжают доживать свою жизнь, изредка впуская в нее доносящиеся издали отголоски внешнего мира. Да, так тоже можно прожить жизнь — черпая смысл только в том, что уже ушло из нее, превратить ее в памятник утраченному.
Сергей Мохов упоминает диагноз ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство) при описании горя. Этот диагноз затрагивает горе лишь косвенно, ведь это скорее реакция на личную близость к смерти, чем на утрату. Сейчас наблюдается тенденция к нормализации острого переживания потери и стресса в ответ на тяжелое событие, и болезненным считается длительное замирание в этом состоянии. Это в духе героев Маркеса или, если привести более реалистичный пример, в духе горевания в семье Вирджинии Вулф, как это описывает в ее биографии Александр Ливергант. Не все психиатры согласны с этим (особенно работающие при ЧС), поскольку считают, что уже в остром периоде человеку необходима помощь: психотерапевтическая беседа, дебрифинг, лекарственная поддержка, — и вопрос продолжает обсуждаться.
Работа с горем в СССР
В своей книге Сергей Мохов описывает, как в СССР помогали человеку при потере близких. В то время диагноза «горе» не существовало довольно долго, психиатры работали с другими проявлениями горевания (депрессией, тревогой, паникой и так далее) преимущественно психотерапевтическими методами (используя рациональную терапию или гипноз). Психиатрия катастроф появилась в конце 1980-х после чернобыльской аварии (1986) и землетрясения в Армении (1988).
О том, что лукавить с пациентами о смерти было принято не только в СССР, но и во всем мире, Сергей Мохов упоминает в примечании. Однако эта проблема остается актуальной до сих пор, а впервые о ней громко заявили ученые в сборнике Германа Фейфеля «Значение смерти» в 1959 году. Принятие неизбежности скорой смерти нелегко дается многим людям, о чем упоминал и Виктор Франкл в знаменитом труде «Доктор и душа». Он приводит в пример случай своего коллеги-врача, который, оказавшись в терминальной стадии рака, внезапно начал ставить себе различные «более переносимые» диагнозы. Хотя по большей части сейчас принято сообщать смертельный диагноз, чтобы человек мог подготовиться, в том числе и юридически, споры о целесообразности этого и, главное, о том, как это делать, все еще продолжаются.
Управление страхом смерти
В послесловии Сергей Мохов упоминает антрополога Эрнеста Беккера, автора работ «Отрицание смерти» и «Бегство от зла». Хотя он сильно повлиял на современную социальную психологию и способствовал возникновению теории управления страхом смерти в 1980-х, а также получил за одну из книг Пулитцеровскую премию в жанре нон-фикшн, при жизни он оставался несколько в стороне от основного диспута о смерти. Он не обсуждал вопросы ухода за терминальными больными, необходимость сообщения смертельного диагноза, социальное взаимодействие с умирающими — безусловно, насущные темы. Он пришел в тему смерти, задавшись вопросом о справедливом обществе и о том, что есть наибольшее зло. Смерть стала неизбежным ответом — как конец всех возможностей, как полное ничто, как событие, одна мысль о котором порождает ужас. Именно смерть и осознание ее неизбежности, полагал Беккер, вносит в нашу жизнь двойственность, делит нас на физическое смертное тело и символическое эго, которое очень хочет быть бессмертным. «Жизнь в теле — не все, что мы имеем, если у нас есть эго», — говорил он. Человек постоянно колеблется между этими сферами физического и символического, не являясь полноценным поселенцем ни в одной из них.
Теория управления страхом смерти в многочисленных экспериментах показала, что люди часто не замечают, как, пугаясь смерти, они накладывают на других людей более суровые наказания, покупают ненужные себе статусные товары, становятся более склонными к социальным стереотипам, стараются окультурить тело, проявляют неприязнь к пожилым и больным и в целом делают еще много стыдного и бессмысленного.
Достойная смерть или милосердие
Рассуждения Беккера и результаты экспериментов теории управления страхом смерти также очень хорошо ложатся на описанные Сергеем Моховым вопросы достойной смерти и животных страданий. Человеку перед лицом смерти важно не только избежать страданий, но и ощущать любовь близких — еще один печальный парадокс, поскольку смерть часто вызывает желание убежать от умирающего, отстраниться от него, а не приблизиться и выразить ему чувства привязанности.
Эрнест Беккер, я уверена, с большим интересом отнесся бы к описанным Сергеем Моховым практик захоронений и перезахоронений, подсчета и пересчета жертв и тел. Беккер показывал в своих книгах, как статистика погибших с обеих сторон конфликта становится вопросом силы и власти, успешно вписывается в идеологию бессмертия: с одной стороны, чем больше у условных нас погибших, тем сильнее выжившие; с другой стороны, чем больше погибших у условных их, тем отважнее дрались наши воины. Это же верно и для статистики пандемии коронавируса, для постоянных сравнений числа заболевших и умерших в разных странах.
Сергей Мохов в своей книге много пишет о достоинстве, и слово звучит в его тексте мягко и гуманно. Однако я бы, наверное, осталась на позиции слегка устаревшей идеи милосердия. Потому что достоинство подвержено риску забронзоветь, разделить людей на достойных и менее достойных и тем самым продолжить дискурс неравенства. В книге приводится цитата: «с одной стороны, мертвые не вполне мертвы, с другой стороны, живые не вполне живы». Это ситуация, когда смерть либо остается на задворках сознания и продолжает влиять на нас в повседневности, либо когда ведется пересчет тел для пущей убедительности своих доводов и числа потерь поднимаются на знамена. При этом общество разделяется на тех, кто «за тех» и «за этих».
Милосердие я понимаю как резонанс, эмоциональный отклик на страдания другого человека, и мне кажется, многих бед можно было бы избежать, если бы люди отвечали на чужую боль желанием ее смягчить и утешить. И я надеюсь, что именно милосердие и осознанность помогут в итоге принять закон об эвтаназии, а не желание «уйти красиво и с достоинством».
Право выбора, как горевать
Есть еще одно понятие из психологии: «длительность „я“» (self-continuity) — потери, утраты, смерти (так же как и другие события, выходящие за рамки представлений конкретного человека о жизни) в этой концепции понимаются как прерывания этой длительности. Чтобы залатать эти дыры идентичности, человек встает перед дилеммами: память или забвение, чуткость, осторожность и бережность или водоворот эмоций, гибкость или жесткость, попытка осмыслить или отказ от нее — в тот или иной момент существования побеждает что-то одно. Каждый имеет право выбора, как горевать и горевать ли вообще — вспомним фильм «Капитан Фантастик» 2016 года, где героиня завещала семье отпраздновать ее смерть и смыть ее прах в унитаз. Но также каждый имеет право просить о помощи, поддержке или просто искать себе собеседника, чтобы в разговоре — за пирогом или чашкой чая, а может, и без них — прийти к осмыслению своей потери и пониманию того, как жить дальше.
В этом контексте психологи, психотерапевты, психиатры и консультанты по гореванию — не какие-то высоколобые специалисты, наделенные особым правом говорить о смерти, а люди, выражающие готовность к разговорам о ней. Но они не единственные, с кем это можно обсудить.